Ремесло государя - О`Санчес

– Ваше Императорское Величество, – прозвенел ее тонюсенький голосок, такой чистый и свежий, что император немедленно умилился, вспомнив, что и его дочери и внучки недавно еще, вот-вот кажется вчера, были такими же маленькими и трогательными, – дозвольте слово молвить!

– Дозволяю, – коротко ответил ей император. На языке у него вертелось замечание, что сия коленопреклоненная пигалица уже и так посмела открыть рот и молвить слово, без высочайшего соизволения, и не только открыла, но даже обратилась к нему с вопросом… пусть и не с явным, не противоречащим дворцовому этикету, но – с вопросом! Нет, слишком мала и не искушена в жизни, не поймет выговора. Пусть скажет, чего уж там…

– Ваше Императорское Величество! По всем имперским обычаям и порядкам… И… и… в романах пишут… – девчонка покраснела, как маленький клубень травы рогаро, и съежилась от внезапного ужаса: ну вот! – посмела говорить, а запнулась, язык онемел и мысли спутались!..

– Я слушаю, продолжайте, сударыня. Просветите меня, старого, о чем там пишут в новомодных романах?

– Вы… Ваше Императорское Величество только что… Вы… только что… соизволили возвести в рыцарское достоинство этих отважных зверей!

– Я???

– Да, Ваше Величество! В несказанной милости и мудрости своей, Вы повенчали на рыцарство этих сильных и бесстрашных животных: тургуна, павшего смертью храбреца, и обоих медведей! Прямо на поле боя, коим послужила для них арена цирка Вашего Императорского Величества! Но сказано же, что рыцарь, на казнь обреченный, вправе принять даже перед венценосною особой заступничество юной девы, буде таковая найдется, дабы подать голос свой в защиту поверженного героя…

Император от неожиданности хохотнул, было, но сразу же оборвал смех. Два его ближайших царедворца, канцлер и глава сыска, поостереглись подхватывать монаршее веселье, а остальные, не столь чуткие и опытные, просто не успели этого сделать.

Император ощупал взглядом присутствующих и прокашлялся.

– А ведь шмакодявка права! Я говорю, сударыня, что вы, несмотря на немногие прожитые вами весны, к сегодняшнему дню гораздо более похожие на детство, нежели на юность, сумели очень ловко поймать за язык своего государя, и теперь в ваших словах обнаружилась правда, с которой вынужден считаться даже император, то есть, я сам. Фирани, а, Фирани? Подойди ко мне поближе, я хочу тебя про внучку спросить.

Старуха баронесса приковыляла, трепеща и задыхаясь, к императорскому креслу и опустилась на колени, так, чтобы хотя бы краешком платья загородить собою ненаглядное и неосторожное чадушко.

– Я здесь, Ваше Величество, припадаю к стопам Вашего Величества и умоляю простить нас за дерзость!

– Коленки-то скрипят, да? У меня тоже так же, если не громче. Вот буду вставать – сама услышишь. Так эта синеглазка и есть Фирамели Камбор?

– Да, Ваше Величество. Но дерзость ее не была злоумыслом, ведь она еще дитя!

– Что ты стонешь, Фирани? Я ее не собираюсь наказывать, хотя бы потому, что наша благодарность за высокие услуги, оказанные Империи этой… молодою сударыней, слишком свежа, чтобы забыть о ней… Дайте баронессе подушку под ноги, ужасно смотреть. А тебе, Фирамели, твоим коленкам не больно от этих каменных плит?

– Нисколько, Ваше Величество. Мне больно лишь чувствовать неудовольствие государя, вызванное моими необдуманными словами!

Император поднял голову и посмотрел на арену. Там было все по-прежнему: два холма мертвой плоти, демонической и звериной, и живые, но израненные медведи, один из которых продолжал беспорядочно кружиться на месте, а другой отполз чуть в сторону и устало, словно нехотя, пытался зализать ужасные раны, сплошь покрывающие его бока и лапы.

– Слова твои были обдуманы – хотя и наспех, но от этого не менее хорошо. Необдуманна была дерзость, с которою ты посмела их высказать.

Искры полыхнули от левой и правой руки императора, брови грозно сомкнулись в единую мохнатую серебряную гусеницу, чуть сползшую к левому виску, но канцлер и глава сыска, в отличие, к примеру, от Ликумачи Васа, совершенно четко понимали, что гнев государя неглубок и наигран. Видела это и старая баронесса Камбор, не утратившая, за сотню лет разлуки со своим царственным возлюбленным, наблюдательности и памяти о том, кто был ей когда-то, целую вечность назад, так дорог.

– Уповаю на милосердие Вашего Величества!

– Ох, и хитра же ты, старая! Ох и змея! Видишь же, что наказания не будет, а туда же… Ты это… Скажи сыночку, чтобы не только в походы ходил, а за младшей дочерью присматривал… Старших-то всех пристроил?

– Всех, хвала богам!

– Сам так и не женился с тех пор?

– Нет, Ваше Величество. Уж я ему говорила – ни в какую. Маркитантками, говорит, обойдусь, а другой хозяйке в доме не бывать.

– Это он зря зарекается. Да и дочь – вон какая в итоге сорванец получилась! Она должна нежной и трепетной дамой воспитываться, а не ратником с большой дороги. Сыночек же твой буйный, со всеми его сыновьями, при всем моем уважении к их воинским заслугам, не тем местом думает… Ничего, зимой увижу его при дворе – я ему всыплю. Фирамели! К тебе обращаюсь!

– О, Ваше Величество!

– А поклоны ловко кладешь! Бьюсь об заклад – и все танцы выучила. К ловкости – еще бы тебе и манеры, приличествующие благонравным и скромным девицам из хорошего дворянского рода. Среди которых, кстати намекну, по достижении совершеннолетия и выбираются фрейлины для Ее Величества и ее Высочества!.. Гм… Да, неосторожным словом своим я повенчал на рыцарство воинов-медведей, повенчал на поле боя, в этом ты права. Но несмотря на твое высочайшее заступничество, я не отменю своего приказа умертвить их, ибо… Ибо! Ты мелкая – не скажу глупая – неопытная девчонка, и голова твоя сызмальства, по родительскому недосмотру, а то и попустительству, набита всей этой дурью из романов! Для тебя история с твоим заступничеством закончится на пороге моего цирка. А для них? А?

– Что, Ваше Величество?.. покорнейше прошу… я… Боюсь, Ваше Величество, что я не вполне…

– Объясню. Медведи сильно искалечены, оба. Это у тургуна передняя лапа или кусок хвоста могут вновь отрасти, если тургун живой, конечно… А медведи крепкий народ, но плоть им дарована богами одна единственная, другая не вырастает. Эти же два красавца – теперь калеки до конца жизни. Им не дано отныне добыть себе пропитание ни на родных пригорьях, ни на арене цирка. Как им жить? Для чего?

– Я уговорю батюшку, отпишу ему немедленно, и он возьмет их к нам, они будут жить в моем зверинце. У меня уже есть два степных птера, мизгач, ручной горуля, ящерная…

– Цыц! Извините, юная сударыня, но вы много болтаете. Медведь и тургун ручными не бывают. Это во-первых. Если бы вдруг – случись такое немыслимое чудо – ты сумела бы меня уговорить на сие, то знай: два твоих рыцаря проведут остаток дней в темнице, безнадежными калеками. Это во-вторых. Они даже не будут понимать того, что повенчаны в рыцари, что им оказано милосердие, что живут они не в тягостном плену у жестокой тюремщицы, а в зверинце у очень доброй и легкомысленной девочки… Вникла в мои слова? А?.. Продолжу. А представь, что милостью богов они оба вдруг осознали бы и рыцарство свое, и незавидную, негордую участь – до конца жизни быть искалеченными игрушками в узилище, для той, которая по мимолетной прихоти своей… Ох, боги мои, боги… Ну, вот, начинается… Все вы одинаковы – и умные, и не очень… Хватит реветь! Фирани, забирай эту маленькую плаксу, езжайте к себе на подворье и ждите. Я потом вас обеих обязательно приму и награжу как положено. С трубами, с огнями, в присутствии всего двора. Прочь, прочь с моих глаз, у меня от бабских дождей ревматизм разыгрывается. Лимчи! Ну, в чем дело? Прикончи рыцарей, чтобы их последние воспоминания были о славной победе на ристалище, а не о вонючей звериной келье. Мечами прикончи, в знак уважения к рыцарскому достоинству.